Любой фейри, что хоть раз удостаивался сомнительной чести отведать Кельтскую воду, никогда не забудет тех восхитительных в своей многогранности ощущений, что она дарит. И всегда узнает ее слабое послевкусие. То самое травянистое послевкусие, что будет преследовать незадачливого Дивного еще пару дней. И это, если все пройдет хорошо и эти пара дней у него будет. Ибо обычно, когда твою голову разрывает изнутри растущий с каждой секундой медный колокол, по которому еще и долбашит изнутри то пушка, то мушкеты, ты не особо задумываешься, что завтра вообще может наступить. Не говоря еще и о том, что мало кто дружелюбный будет поить сида этой отравой, что самым подлым образом вызывает дичайшую мигрень и тем самым лишает подавляющего большинства магических уловок. Даже простейшего гламура. И, видят Предки, потеря сознания в данном случае пусть и не самый лучший выход, но хоть башка не так трещит. Ровно до того момента, как его из этого благостного состояния не попросили.
Попросили откровенно грубо и мерзко: ливанули в лицо холодной водой и, словно в насмешку, еще загремели чем-то железным и очень шумным по каменному полу. Неприятно, если зацензурить. Вард отфыркивается от попавшей в нос воды, открывая для себя несколько чертовски важных вещей: у него заклеен рот, гламур спал, словно его и не было, а руки, да и ноги тоже, привязаны к стулу, на котором он и восседает. Гордо так восседает, смотря на мутный силуэт снизу-вверх. И светлый миг узнавания минует его довольно долго. Ровно до того момента, как в нос ударяет жуткая вонь безбожно дешевого табака. Кашлять через скотч Варду не нравится совершенно. Ему вообще сложившаяся ситуация не нравится.
Этому человеку никогда не шли дешевые сигареты. Они отвратительно сочетались с запахом кожи, отдающим солью на языке. Море и шальной ветер. Которые он, Вард О’Ши, решил запереть в консервной банке на долгие шестнадцать лет.
Предварительно попытавшись прикончить.
«Нормально я в бар сходил. Никаких больше баров по вторникам»
Признаться честно, человека, что вольготно устроился перед ним, Вард искренне надеялся больше никогда в жизни не встретить. Когда-то давно у него сердце замирало под этим взглядом. Тяжелым, внимательным, физически ощутимым. Сейчас, чего греха таить, тоже замирает. Вот только больше не от восторга и какого-то внутреннего трепета, а острого желания впиться в эту чертову шею клыками и выдрать гортань. Древнее такое желание, едва ли не первобытное, совсем для рафинированного пацифиста нехарактерное. Но, увы, имеющее место быть. «Кури больше. Раньше подохнешь»,- мысленный посыл удается тяжело. Голова гудит от зелья так, что хочется раскроить себе башку, лишь бы это прекратилось, но желание сказать какую-нибудь гадость куда больше, чем скотч, коим маг предусмотрительно заклеил ему пасть. Видимо, чтоб наговориться всласть, не утруждая себя диалогом. Как похоже на Марка. Так же, как было похоже смотреть темным голодным взглядом в никуда, словно разговаривая мысленно с кем-то, кого даже потомственный и чистокровный фейри не чувствует. Впрочем, сейчас кроме гнева, холода и головной боли О’Ши вообще ничего не чувствовал.
Воспоминание о Юноне ударяет болью. Наотмашь, заставляя на краткий миг закрыть глаза, чтоб хоть как-то справиться с накатывающей следом яростью. Почти привычной, почти родной. Сейчас все притупилось, зажило уродливым рубцом, хоть еще тянуло. Шестнадцать лет не такой большой срок, чтоб вытравить из памяти тело той, кого знал с детства, с кем провел так много времени, кого считал семьей. Он все еще видел кровь, залившую пол, помнил алые росчерки порезов на бледной коже и остекленевшие голубые глаза. Не уберег. Не почувствовал. Не спас. Мог ли? Наверное, да. Вот только не получилось.
Когда-то давно ему говорили, что это дурной тон, дружить со смертными.  Может и было что-то в этой фразе. Правдивое. То, чему учишься только на собственном опыте. Шестнадцать лет вообще не срок для того, у кого в перспективе целая вечность. И память… Конечно он помнит. И похороны, и отдачу пистолета, и плач Габриэль, и писк аппаратов жизнеобеспечения. Вард сжимает зубы так крепко, что чувствует, как нижний клык задевает десну, а во рту возникает слабый, едва уловимый, привкус крови.
Не той крови, что он бы с удовольствием пустил.
Вот только самого его никто пускать не собирался, ведь правда попытается довершить то, что не смог шестнадцать лет назад. Веревки Марк всегда выбирал хорошие и единственное, что Варду оставалось, так это прожигать бывшего любовника взглядом и пытаться вывернуться из-под его пальцев. Те жгли практически так же, как делало это чистое железо, только что рубцов и пузырящейся кожи не оставляли за собой. По сравнению с этим разъедающим плоть ощущением резкий рывок липкой ленты едва заметен. Как и потеря пары-тройки кусочков кожи с губ. Мелочи какие.
О’Ши тяжело дышит, наверстывая упущенное. С каждым вдохом солевые кристаллы все больше оседают в легких, перехватывая горло. Он понимает, что крика уже не выйдет. Шепот или шипение в лучшем случае. Впрочем, для самого важного хватит и этого.
-Я надеялся, что ты сдохнешь,- говорить прямо необычайно приятно. Забывать, что несколько недоговариваешь – тоже. По правде, ему больше нечего сказать. Есть ли смысл напоминать о дружбе, а то и чем-то большем, что связывало их компанию? Взывать к воспоминаниям детства? Ха. Вард, конечно, наивен, но не до такой степени, чтоб обольщаться касательно вдруг проснувшейся совести Эванса. Изуродованный труп Юноны, который, кстати говоря, пришлось кремировать, тонко намекал, что это бесполезно. Фейри скалится, морщась, когда свет от раскачивающейся под потолком лампы бьет по глазам, стреляя тупой болью в затылок,- Я, кажется, задавал тебе этот вопрос, но ты не ответил. Слишком был занять попытками не сдохнуть, наверное. Зачем ты ее убил? За что?

Головная боль крайне мерзкое явление. Сосредотачиваешься – стреляет в виски дробью, расслабляешься – вкручивает саморезы под глазницы и в затылок. Не самое подходящее состояние для ведения светской беседы. Для ведения беседы от которой в немалой доле зависит жизнь – тем более, но выбора как-то не было. Не самое приятное осознание в жизни, вот только погоды это не делает. Остается только плыть по течению и балансировать на грани между двумя крайностями. Слушать и смотреть, не всегда улавливая всю информацию.
Вард смотрит. Морщится, скрипит зубами, когда по глазам бьет свет от лампочки, ударяя по расширенным зрачкам, но продолжает смотреть. Все эти шестнадцать лет он не хотел, чтоб Марк возвращался. Не желал видеть его и сейчас. У ведьмы было до жути противная особенность - или привычка, почем знать? – ставить Варда перед выбором. А он не любил выбирать. Не то из-за того, что вечно ошибался, не то из-за собственной жадности, не позволяющей останавливаться на чем-то одном. Но сейчас он не мог перестать смотреть.
-Не захотел марать руки,- О’Ши улыбается криво, чуть приподнимая левый уголок губ и обнажая выпирающий острый клык. Это правда. Мораль у фейри гибкая, гнущаяся во все стороны и не осуждающая убийство как деяние. Но Марк забрал то, что забирать не имел права, то, что не мог вернуть. Марк забрал жизнь у существа, которое Вард считал своим. Сделай подобное кто-либо другой, даже пресловутая пацифичность О’Ши не спасла бы чужака от долгой и злой мести, под конец которой тот сам бы покончил с собой. Проблема была в том, что сделал это не чужак. И даже задыхаясь от ярости и желания мести, Вард не смог его убить своими руками. Пытался, видят Предки. Потом понадеялся на удачу и непрофессионализм врачей – зря. На шестнадцать лет в тюрьме, за которые ой как многое может случиться. Тоже неудачно.
-Видишь в чем проблема, - фейри усмехается и пару раз глубоко выдыхает, надеясь унять разрывающую череп на куски боль. Безрезультатно. Кельтская мерзость так быстро не выветривается,- Ты не ответил. Ни тогда, ни сейчас. Невнятное бульканье кровью ответом не считается.
Вард слушает. Морщит нос, приподнимая верхнюю губу в оскале. Марк прав и не прав одновременно. Хотя бы по тому, что О’Ши сам не может определиться хочет ли его смерти. Иногда фейри кажется, что нет. Но он хочет причинить боль равноценную той, что нанес ему чародей. И три выстрела в грудь только малая ее часть. И, право слово, лучше бы Эванс не возвращался в город. А коль уж вернулся – не попадался на глаза. «Интересно, как давно его выпустили?»
Отсутствие перстня на привычном месте ощущается острее всего остального, но не заглушает боль, а только усиливает ее. А еще он чувствует другое кольцо. Кольцо, в котором слишком много железа, чтоб его не чувствовать даже на расстоянии. Неужели они оба настолько сентиментальны, что не могут расстаться с этими побрякушками? Глупо, если вспомнить сколько десятилетий они уже разменяли. Или может здесь суть именно в этом. Поэтому из всех вещей, что лежат на тумбе его больше всего волнует небольшой серебряный оборок с геральдическими лилиями и вставшим на дыбы единорогом, а не потенциальное орудие убийства. Неясно, правда, чьего.
Головная боль сильна и, кажется, имеет дурацкую тягу к нарастанию. Лампочка качается все медленней, пока совсем не замирает и Варду приходится отклониться назад, чтоб убрать голову из-под луча света. Простое вообще-то действие вызывает желание скулить от боли. Кажется, какие-то слова чародея он умудряется пропустить мимо ушей. Так ли это важно? Совсем нет. Особенно, если судить по взгляду. Он не видит его, но чувствует кожей. Почти так же, как железо. И в этом ему кажется какая-то горькая насмешка. Вард не любит такие шутки потому, что от них веет могилой. Хотя, может быть, он просто драматизирует и в подвале гуляют затхлые сквозняки.
Ослабление веревки случайностью быть не может. Дотянуться до тумбочки он действительно дотянется, ведь природа наделила его длинными конечностями, что лишь по прыщавой юности казались несуразными. Фейри дергает правой рукой и действительно тянется. Вот только не к пистолету и даже не телефону с аккумулятором наружу. О’Ши плевать хотел на то, как это выглядит, но первым он забирает кольцо. Оно принадлежит ему. Самое время посмеяться, вспоминая Горлума из книг Профессора и зашипеть «моя прелесть», только вот нефига не смешно.
- А если я не буду стрелять? Ты выстрелишь первым, чтоб обезопасить себя? Это было бы разумно,- как только кольцо занимает свое место на среднем пальце левой руки, приходит некоторое облегчение. Боль остается с ним, даже не планируя утихать, но ощущение целостности несколько повышает настроение. Удивительно, как сильно можно привязаться к побрякушке, если носить ее, не снимая, лет сто пятьдесят – двести. Вард усмехается, поднимая взгляд от перстня, своего запястья и веревок, смотрит чародею в глаза, медленно распутывая руку,- Ты ведь всегда поступаешь разумно и расчетливо. Ведь так?
Последние слова он выделяет. Голосом и кривой ухмылкой. Разминает запястье, смотря в черную Бездну, чертей которой так любил. Он знает, что до звериного ужаса не хочет умирать. Хотя бы потому, что расстроится дочь. Это было бы лишним.
-Ты забрал то, чего не должен был забирать,- О’Ши говорит ровно, четко проговаривая каждое слово. Сосредотачиваться на них проще и легче, чем держать в голове труп лучшей подруги,- Ты не имел права забирать ее жизнь.

Отредактировано Vard O'Shea (27-11-2016 15:49:44)

Когда ты привязан к креслу у тебя мало шансов против свободного человека. Даже если ты фейри, пока ты привязан, ты даже не можешь ускользнуть. Это очень неприятно, особенно если именно этот прием-твой любимый. О’Ши избавился от пут на руках, но те, что держали лодыжки все еще оставались. Марк хорошо его привязал. А наклоняться, отрывая взгляд от чернокнижника, не хотелось. И дело было не в том, что он не мог налюбоваться на облезшего, побледневшего бывшего любовника. Фейри все время казалось, что стоит зазеваться и тот либо попытается сам пристрелить его, либо долбанет чем-нибудь тяжелым по голове. Кто его знает? У Варда с некоторых пор были проблемы с доверием.
- Было бы неплохо выбраться. С гостеприимством у тебя по-прежнему херово,- фейри усмехается, осторожно обходя вопрос. Ему не нравится эта неприкрытая угроза, но угрожать в ответ, находясь в столь невыгодном положении по меньшей мере глупо. Это придется решать. Если бы Вард и мог смириться с присутствием в городе конкретно этой ведьмы, то подобные выкрутасы Эванса и его слова вновь ставили Дивного перед выбором. И они оба прекрасно знали, что между безопасностью семьи и жизнью чародея выбор более, чем очевиден.
-Я знаю, что у вас с Юноной были свои…секреты от меня,-голова так и не прекращает болеть, это мешает сосредоточиться и внятно оформить мысли в слова. Не говоря уже о том, что это мешает ставить вопросы таким образом, чтоб вытянуть информацию мягко, не прибегая к откровенным вопросам. Виски ломит, выкручивает, сворачивает мозги в трубочку. От этого несколько закладывает уши. Но это не мешает наблюдать за лицом Рассела, считывать его. Анализировать вот мешает,- Зачем тебе остальная моя семья? Будешь мстить?
Собственный смех отдается ощущением дула перфоратора у левого виска и выходящим сверлом оного из правого.
-Перестань, Марк. Я знаю кто ты. Это видовое. У вас нежные и добрые существа априори не выживают,- Вард скалит зубы и трет виски, пытаясь унять боль, порожденную дурацким изобретением ведьм и собственным голосом. Получается слабо. Да и не получится, мигрень не покинет его ближайшие дня два-три. Вдох-выдох, желание скулить от боли подавляется быстро и безжалостно, но все еще маячит на грани сознания, - Я думаю, что меня не интересуют жизни других.
Дин Ши стискивает зубы, отводя взгляд. Не смотрит на бывшего любовника, проворачивает на пальце кольцо. Он не гордился своим поступком. Тогда, шестнадцать лет назад, он действовал на эмоциях и, конечно, не думал ни о чем вообще. И за это было до сих пор стыдно. Особенно – перед дочерью, что и так натерпелась. Вот только перед сидящим напротив чародеем стыдно не было. Вновь поднимался злой огонь, требующий сжечь предателя.
-А что ты думал, когда убивал Юнону? Думал, я не придам значения? Пожму плечами и просто приму смерть той, что была моим другом три сотни лет?- Вард горько усмехается. Он ведь много думал об этом. Действительно очень много. И потому он знал, что случись все иначе. Окажись тогда ведьмы в противоположных ролях, он бы поступил точно так же. Потому что они были для него равноценны. Они оба были частью семьи. Но со смертью одного – вышли из нее оба. От этого больнее вдвойне и ярость ядом подступает к горлу, выливаясь в тонкую усмешку,- Прости, дорогой, у меня голова болит.
Очевидное «как раньше уже не будет» повисает в воздухе несказанным.
Дымок, поднимающийся от кольца рассеивается быстрее.
О’Ши глазам своим не верит. Не хочет верить, если точнее. В руках у Марка кольцо тончайшей работы из эпохи, когда сиды носили плащи из первых закатных лучей, румянца красавицы и крика снегиря. У них не много осталось подобных вещей, но те, что остались, хранились бережно, передавались из поколения в поколение. Это кольцо принадлежало Моридэль, затем перешло к Миранде, а после ее смерти – к Нине. И малышка бы не сняла его по своей воле. Она носила его на цепочке со дня смерти матери, а лет двадцать спустя наконец надела его на пальчик. Вишенка никогда не снимала его. Максимум – перевешивала на цепочку, чтоб не потерять.
Но с ней же все было хорошо! Он видел ее утром, легко чмокнул в щеку, пробегая мимо кухни и взял обещание зайти сегодня в кондитерскую, захватить пирожных для страдающей разбитым сердцем подруги.
-Что ты с ней сделал?- шипение на ультразвуке. Вард заводится с пол-оборота и уже просто не чувствует боли. Он чувствует ярость и страх почти в равных пропорциях. Он ярко видит, как вспарывает горло ведьме своими когтями и почти чувствует вкус крови на языке. Он прекрасно помнит, что человеческая кровь, а сколько бы ведьмы не выпендривались, они всегда будут людьми, жжется из-за железа в своем составе. Отравляет. О’Ши был отравлен давно и не переживал по этому поводу. Его единственное счастье, его малышка, попала под раздачу, под каток личных обид и нездоровых отношений. Словно бы она и без этого мало натерпелась.
А ведь она обожала Марка.
Заслушивалась его сказками, слишком страшными для маленькой девочки, по мнению Варда, и идеально подходящими для егозы по уверениям мага.
-Зачем ты впутываешь в это Нину? Она единственная, кто действительно не виноват,- О’Ши не сводит взгляда с кольца и жалеет, что не стал развязывать ноги. А стоило бы. Пока между ними расстояния чуть больше, чем было нужно для эффективного броска. Ну же, пододвинься ближе.

Есть ли в мире что-то более ценное, нежели дети? Никакие богатства, никакая роскошь не сравниться с простым счастьем родителя, что видит улыбку своего ребенка, что наблюдает, как тот растет, как из крохотного, едва стоящего на нетвердых ножках пухленького существа превращается в невероятнейшее создание, что когда-либо ходило под солнечными лучами и танцевало в лунном свете.
Нина была сокровищем всегда, но лишь последние пятнадцать лет Вард осознал, что его малышка, его Вишенка - центр Вселенной. Наверное, это произошло в то время, когда оставшиеся его «сокровища» решили разодрать друг другу глотки и одному из них это удалось. Тогда только Нина, стойкая оловянная принцесса, не дала Варду впасть в тоску и тем самым убить себя самому. Сама же Нина не могла умереть. Просто не могла. Не сейчас.
Не ближайшую Вечность.
Сила ведьмы придавила его к стулу, выбивая остатки воздуха из легких. Да, признаться честно, не до дыхания ему сейчас. Он смотрит на чернокнижника. О’Ши отказывается верить, что он мог убить его девочку. Как у кого-то вообще может подняться рука на Нину?!
Облегчение после слов про шутку накатывает волной, смывая панику, страх, забирая с собой давящее чувство чужой силы. Дивный почти растекается, забывая держать спину ровно, словно у него стержень вынули. Вместе с позвоночником. Редчайший случай: Вард забыл о своей осанке профессионального танцора. Не до нее как-то.
Малышка жива. А со всем остальным можно смириться. Со всем. В любом договоре, в любом проклятье и желании есть лазейки. Их можно найти, как бы автор не убеждал в обратном.
Он прикрывает глаза, чувствуя, что адреналин вновь уступает место боли. Неприятно. Но Нина жива и от этого хочется смеяться. Возможно, это подкатывает истерика.
Дивный внимательно смотрит на чародея, что сидит перед ним. Сосредоточиться мешает боль, этого не изменить, но вот только он все равно видит его. Видит еще не вернувшего лоск, потасканного человека, что играет в безумца. Образ ему идет, спорить тут нет нужды и смысла, вот только это образ. Всего лишь образ. Это то, что он хочет показать. О’Ши разминает шею ладонью, кончиков пальцев которой уже не чувствует. Улыбается кончиками губ, хотя желание хохотать в голос еще живо.
Он двигается плавно, этому не мешает даже жуткая головная боль. Он двигается плавно и быстро, словно змея - не зря же он чешуйчатый – и как змея замирает, смотря Эвансу в глаза, вальяжно прикрытые ресницами, что должны были бы скрыть тлеющую во взгляде ненависть. Скрыли бы, знай он ведьму чуть хуже.
-Бешшенный…- Вард тянет слово, шипит его шепотом, лишь самую малость обнажая клыки. Естественно, морок он возвращать не стал. Да и смысл? Кому как не Марку знать, как на самом деле выглядит Вард. Кому, как не Марку знать его лучше всех. Наверное, за это, в числе прочего, он его и любил. Когда-то. - Ты слишком много говоришь. Милый. Друг. Если твое пойло из той же категории, что эта смолящая дрянь, то я бы лучше выпил еще стаканчик Кельтской водички. И да, мне просто интересно: секс был частью закрепления проклятья или тебе не хватило денег на шлюху?
Фейри вновь возвращает расстояние, прижимается лопатками к спинке, уходя из-под луча света. Он все так же выжигает сетчатку, оставляя после себя пепел истлевших нервов и дивный бы уже привык к этой боли, если бы вообще умел это делать. И все-таки ему необходимо полностью избавиться от пут. Ведь даже так он не сможет дать отпор. Впрочем, он не совсем уверен, что станет поднимать руку на чародея, пока сам не проверит состояние дочери. Досконально. Вард азартен, но не безрассуден.
А еще Вард мстителен.
-Знаешь, в чем твоя беда, Ма-а-арк? – Дин Ши мягко улыбается, окидывая взглядом фигуру бывшего любовника, от которого за версту разит сексом, дешевыми до тошноты сигаретами и яблоневым цветом. От которого пахнет Энн. Странно, что он сразу этого не заметил. Похоже, мигрень отбивает многие рецепторы. Или виной тому мерзостный табак. - Она даже не в том, что ты человек. Беда в том, что ты, помимо этого, все еще тот недолюбленный мальчик, которого забрали у матери. Никому не нужный мальчик. Она ведь так и не вернулась за тобой?
Непрошенные воспоминания загоняются за самый пыльный шкаф сознания. Незачем ведьме с его телепатией знать про те сотни писем, что нашли свой приют в объятьях саламандры, древней жительницы каминной сети Поместья. Своя боль, ничего не имеющая общего, кроме самой главной причины, с мигренью, отправляется туда же.
-Это ведь тебя разозлило больше всего, верно? Никто. Тебя. Не. Навещал,- улыбка дивного становится острой и неприязненной, мигом проявляя ту несчастную каплю «зимней крови», требующей бить больнее,- Ведь ты больше никому не нужен.

Отредактировано Vard O'Shea (25-12-2016 22:33:35)

Выстрел отдавался у неё в ушах. Снова и снова. Казалось даже, что выстрел был не один, а два, три, четыре. Она сорвалась со своего места на первом же выстреле, не посмотрев последствия, а теперь боялась, что папа успел прострелить Марку не только ногу. Нина с ужасом отгоняла от себя воспоминания о шрамах и боялась, что папочка в этот раз выстрелил чуть более метко.
На второй или на третьей ступеньке она едва не свалилась с лестницы. Нога не гнулась. Боли девушка не чувствовала, но нога стала вдруг совершенно бесполезной подпоркой. Нина сперва разозлилась, она совсем забыла о проклятье и не понимала, с чего вдруг её подводит собственная конечность. Вместе с памятью пришло облегчение: она жива, а, значит, жив и Марк. Потом ей стало неожиданно больно, так больно, как не было, казалось, никогда, и Нина вцепилась в поручни, справляясь с этим ощущением.

Она не слышала разговор. Монитор наверху передавал только картинку. Картинку с задержкой в несколько секунд. Марк обещал ей не повредить папе. По крайней мере, именно так она восприняла его слова. Он позволил остаться, чтобы Нина убедилась, что с папой всё будет в порядке. Нина осталась, но чем дольше она сидела наверху, глядя на беззвучную картинку, тем чаще думала: «Мне не стоило приходить».
Ощущение, что она не на своём месте и лезет в частную жизнь, ложилось тяжелым грузом на её сердце. Нина не знала, чего ей стоит бояться, но чем дольше об этом думала, тем больше понимала, что, так или иначе, останется в проигрыше. Нина боялась, что они навредят друг другу, и боялась, что они помирятся. Несколько дней назад она убеждала себя, что всё будет хорошо, и она со всем справится. Но она не справлялась. Ей было одиноко и страшно.

Где-то внизу захлопнулась дверь, и почти сразу вслед за этим завибрировал телефон. Нина оглянулась на звук и поняла, что он исходит из комнаты, где всё ещё безмолвно работал экран монитора. Видимо, телефон выпал у неё из рук в тот самый момент, когда она вскочила со своего места и понеслась вниз.
«Наверное, это папа», — отстранённо подумала Нина, и принялась спускаться. Меньше всего ей хотелось прямо сейчас выкладывать папе все свои переживания и мотивы. Меньше всего она хотела видеть его прямо сейчас. Нина не перестала любить папочку, не переставала любить его ни на мгновение, но была невероятно зла на него и ещё больше боялась за Марка.

Путь в подвал отнял, казалось, вечность. Нина спускалась и спускалась, а снизу доносились звуки, от которых у неё по позвоночнику пробегали мурашки. Марк смеялся, и было в этом смехе что-то страшное.
В подвале стоял тяжелый запах сигаретного дыма, пороха и крови. Марка, сидя подпирающего стену, Нина заметила его сразу, но в первое мгновение застыла на входе от ужаса. Её трясло.
— Прости,— Нина заморгала. Ей показалось, что дым лезет в глаза, а потом выяснилось, что это в глазах стоят слёзы. Она спешно и неловко приблизилась, опустилась рядом с Марком и часто-часто заморгала. Это не помогало. Нога выглядела ужасно, было слишком много крови, а Нина никогда никого не лечила. Только деревья, но они росли рядом с ней без всяких усилий с её стороны.
— Прости, — она зло вытерла глаза и огляделась. Марка нужно было отвести наверх. Здесь было так холодно. Нужно было вызвать ему врача или позвонить тётушке. Она поможет, если Нина попросит, и ни о чём не станет спрашивать. Правда, проблема оставалась в том, что телефон остался наверху, а Марк сидел здесь.
— Я помогу, сейчас… — с дрожью в голосе произнесла Нина. И почему она никогда ничему подобному не училась? Её папа и тётушка были лекарями, и за столько лет вполне можно было выучиться у них хоть чему-нибудь, но Нина никогда не чувствовала ни тяги к врачеванию, ни надобности в нём. Все её близкие родственники умели лечить. Все, но не она.
Нина закусила губу и прикоснулась к руке Марка, лежащей поверх бедра, так, как коснулась бы сломанной ветки. По стенам подвала, словно откликаясь на прикосновение, потянулась тенелюбивая растительность, поверх которой заплетая свои усы, росла «травка фей», стебельки которой светились мягким сиянием. Нина этого не видела. У неё перед глазами всё снова заплыло.