Оглядываясь на своё прошлое, имея годы на анализ один и тех же событий, я каждый раз сталкиваюсь с желанием исправить один незначительный момент. Момент, на исправление которого мне не пришлось бы тратить особых усилий в прошлом, но который значительно повлиял бы на будущее. Момент, из-за которого мне не пришлось бы терять тебя, Малыш.
Я всегда хотел прожить жизнь ни о чём не сожаления. Можно даже сказать, что отсутствие сожалений было моим девизом. С самого раннего детства я рос, и с каждым прожитым годом сталкивался с ощущением потерянных возможностей.
«Нужно рисковать», — говорил я себе, перебивая внутренним голосом правильные речи родителей, братьев и учителей. Все казались мне скучными, пресными, ненастоящими. От их разговоров, от их жизненных целей, от поставленных ими задач меня выворачивало.
«Жизнь, которую они для меня готовят, хуже смерти», — думал я, испытывая невероятное отвращение к предопределению, к тому, с какой лёгкостью я мог представить своё будущее, с какой чёткостью расписан каждый год моей жизни. За ужином в моей семье было нормой прикинуть, в каком возрасте я окончу университет, с каким дипломом, на какую профессию, когда и кем начну работать, когда и с кем свяжу свою жизнь. Я ненавидел эти семейные посиделки, тот заранее сооруженный для моей жизни склеп. Я знал, где буду жить после свадьбы, где будут учиться мои дети и где меня похоронят, когда моя жизнь подойдёт к концу. Не знал только, когда это случиться.
В нашем доме, как в доме многих японских семей, стоял семейный алтарь. На нём располагались фотографии почивших предков, которым мы обращали молитвы и делали подношения. Ночами мне снилось, что моя фотография уже стоит там. Из-за того, что я не имел возможности прожить жизнь так, как мне хотелось, я чувствовал себя мёртвым.
«Лучше жалеть о том, что было сделано, чем о том, чего не было», — и каждый раз, когда эта мысль мелькала в моей голове, за ней следовал поступок, которым нельзя гордиться, но я действительно редко о чём-то жалел.
Возможно, именно из-за этого взгляда на жизнь, я никогда не осуждал наркоманов. Я думал: «Это их жизнь, и они вправе прожить её так, как им хочется». Если разобраться, я по-прежнему думаю так, но теперь лучше понимаю последствия. Люди живут в социуме, где поступки одних влияют на жизнь других. Так же, как моя семья из лучших побуждений похоронила меня раньше времени, наркоманы вместе с собой тащат в могилу родных и близких, тех, кто искренне любит их и кому не всё равно.
Для человека, намеренного ни о чём не сожалеть, я совершил слишком много ошибок, которые мешают мне спать ночами.

Такеда занимался организацией поездки на горячие источники с тем нездоровым увлечением, которое совершенно невозможно понять или остановить. Он изучал брошюры всех окрестных онсенов; знакомился с сайтами тех заведений, которые находились от столицы на неудобном расстоянии, но чем-то привлекали — уединённостью, убранством, отзывами; звонил в агентства, гарантирующие лучший отдых за те деньги, которые вы можете потратить. Работа, которую Такеда всегда выполнял чётко и правильно, делалась для галочки, и во многом он перестал быть тем самым везучим и внимательным дилером, который вовремя улавливал веяние перемен и избегал любых негативных последствий. В этом заключалась его первая ошибка.
Вторая ошибка заключалась в том, что он недооценил своего врага. Фактически Такеде было почти скучно заниматься унылой ссорой со второсортным якудза. К тому же он находился в совершенной убеждённости в силе своего интеллекта. Такеда всегда легко схватывал информацию, всегда легко запоминал её и анализировал. Как любой действительно умный человек, он неосознанно чувствовал своё превосходство над всеми остальными и, в особенности, над теми, в чьих умственных способностях он сомневался.
За обе эти ошибки ему пришлось заплатить.
***
Такеда приехал поздно. Значительно позже оговорённого времени. Он вёл машину настолько медленно, насколько это было безопасно делать в насыщенном транспортном потоке столицы, соблюдая все скоростные режимы и дистанции. Его руки заметно дрожали, в горле пересохло, а из головы, словно бы воробьи, напуганные шаловливым ребёнком, пропали все мысли.
Он забыл куртку в машине и почти не почувствовал холода. Только кожа на руках покрылась твёрдыми мурашками. На его чёрной футболке бурыми каплями подсохшего кетчупа засели мелкие пятна. Такие же были на тёмно синих джинсах и белых кроссовках.
«Одежду надо сменить», — отстраненно подумал Син. Только выйдя из машины и выкурив две сигареты, он осознал, куда приехал и где находится. Пару мгновений сражался с малодушным желанием сесть в машину и уехать, но победил его. Потребности встречаться с Йоши не было. Более того, эта встреча не грозила ни чем хорошим, ни ему, ни самому Сину. И всё же он решил приехать, чтобы рассказать самому всё, почти всё или выдать наглую ложь. Син много раз думал, какой из вариантов предпочтительней, и так не смог определиться. Он знал только, что так честнее, и знал, что так очищает свою совесть.
Син потушил сигарету, взял из машины сумку, поднялся по лестнице к квартире Йоши и нажал на звонок.
— Привет, Малыш, — произнёс он с печальной улыбкой. От счастливого взгляда, которым его встретил Йоши, стало почти физически больно. И ещё больнее стало, когда во взгляде появилась настороженность. Или, по крайней мере, то, что Син счёл настороженностью. — Могу войти? Нам надо поговорить, Малыш. Очень надо. И прямо сейчас.

Наверное, самая худшая форма лжи та, которая начинается со слов «ради тебя». «Ради тебя», «ради твоего блага», «ради твоего будущего», — говорят родители, любимые, друзья, но после этих слов всегда следует «я», и «я» в этом предложении занимает главенствующее положение. В конечном итоге, «ради тебя» — это предельная форма эгоизма, от которого даже нельзя безобидно отказаться. «Ради тебя» — это цепи, которые не так-то просто сбросить, и совсем невозможно порвать.
Я думал, что действую ради тебя. Я убедил себя в этом, и чувствовал себя героем. Конечно, ещё тогда я понимал, что существуют другие решения, что совсем необязательно полностью ломать свою жизнь, что можно договориться, отмотать срок, сбежать вместе. Однако меня останавливали здравые мысли до глубины рационального человека: «Зачем молодому талантливому мальчишке ломать себе жизнь ради мужчины, с которым его связывало всего несколько месяцев?», «Зачем мне навечно связывать себя с мальчишкой, интерес к которому мог пропасть через неделю, месяц, год?»
Я не могу сказать, что не верил в тебя, Малыш, но я определённо не верил в нас, не верил в себя.
В момент, когда колесо судьбы начало набирать ту скорость, когда уже не было шансов его остановить, я почувствовал невероятное облегчение. Недели ошеломляющего счастья и вытягивающих все силы сомнений, наконец, сменились ровной спокойной привычной безысходностью. Я потерял всё, но снова был свободен. Снова был один.
В тот момент, мне не только казалось, что я всё сделал правильно, я был в этом абсолютно уверен.

Син разулся, бросил сумку на пол и по инерции прошёл на кухню. Рука Йоши казалась обжигающе тёплой. Из рук Синдзи тепло ушло совсем, тепло ушло из его тела, из его сердца. Он не мёрз в полном смысле этого слова, но всё внутри него застыло. И по мере того, как они шли по небольшому коридору на кухню, по мере того, как рука Йоши держала его руку, холод, казалось, начал распространяться и по ней.
«Это неправильно», — думал Синдзи, мельком глянув на приготовленные Йоши сумки. — «Всё неправильно».
Эти выходные должны были стать последними. Он собирался расстаться по-хорошему, оставив напоследок приятные воспоминания. Он думал об этом сотни раз, считал это решение самым верным, но сейчас ему было просто жаль выходных, которые они так и не смогли провести вместе.
— Малыш, — Синдзи удержал его за руку, не давая возможности убежать. На кухне он занял привычное «своё» место. Мысль о том, что это место вот-вот перестанет быть «своим» заставила его сморщиться, словно от боли. Вопросы Йоши, его привычная, приятная, заботливая суетливость сейчас болезненно била по нервам.
— Другого раза не будет, Малыш. Вероятно, мы больше не увидимся. Я пришёл, чтобы попрощаться, — произнёс Син на едином выходе. Голос у него звучал глухо и тише, чем обычно. Он опасался, что вот-вот потеряет его. — Обстоятельства сложились так...

* * *
Он ушёл из бара около пяти вечера. Гораздо раньше, чем это было полезно для бизнеса, но заранее найдя себе замену. Такеда инструктировал парнишку весь день и, кажется, к вечеру добился успехов. Он передал дела, обменялся любезными комментариями с женщинами, одна из которых сидела за барной стойкой, а вторая — обслуживала её. На его слова шлюха окрысилась, а барменша огрызнулась, обе посоветовали ему свалить с глаз долой, но делали это беззлобно, и Такеда рассмеялся.
На улице его подстерегал Хару и несколько его прихлебателей. Все они мерзко хихикали, словно гиены на канале «Нэшнл Географик». Хихикали, гоготали, кидали мерзкие плоские шуточки о чьей-то сомнительной мужественности,  провоцировали и набивались на драку. Их было четверо, гораздо больше, чем надо, и Такеда слушал спокойно, мягко улыбался и чувствовал, как твёрдая почва уходит у него из-под ног.
— Надо поговорить, — бросил Хару, прерывая особенно гнусное и затянувшиеся хихиканье.
— Давай поговорим, — согласился Такеда. В ту минуту он поймал себя на мысли, что было бы проще умереть и оставить свои заботы живым, но инстинкт самосохранения у него всегда работал хорошо.

* * *
— Если сократить рассказ до нескольких фактов, то выходит, что я подставил своих и потому вынужден обратиться в полицию. Я договорился, меня защитят, но мне нужно прийти на встречу до десяти вечера. Все мои вещи, все сбережения, все доказательства — я должен бросить всё, — он нахмурился, почувствовал волну совершенно тупой злобы.
«Гребанный коп», — думал Синдзи. — «Мерзкий высокомерный ублюдок».
После разговора с ним облегчение не охватило, не пришла и эйфория, наоборот. Если, выйдя из бара, Синдзи почувствовал, что падает в яму, позвонив копу, он словно бы достиг дна.
— Я не смогу вернутся в Токио, а ты не сможешь уйти со мной. Мы не семья. С точки зрения общества, полиции, всех — мы друг другу никто. Понимаешь?